Погрузимся в бурлящий котел улиц империи и взглянем на революцию глазами человека, чья работа была ее предотвратить.
Улицы Гнева и Провода Бессилия
Гул города, о котором говорил дед Игнатий, вскоре сменился иными звуками. Январь 1917-го выдался лютым. Очереди за хлебом, и без того растянувшиеся на кварталы, стали похожи на замерзшие реки отчаяния. У булочных на Сенной площади, у лабазов на Песках стояли женщины, плотно закутанные в платки, лица синие от холода и бессилия. Глаза пустые, усталые. Иногда раздавался истошный крик, когда подводы с мукой проезжали мимо, не останавливаясь, направляясь в дорогие рестораны или на нужды фронта. Снег хрустел под ногами не от шагов, а от топота сотен ног в отчаянии.
"Хлеба! Хлеба дайте!" – кричали они в пустоту, обращаясь к невидимым чиновникам и спекулянтам. Запах был уже не только дыма и прогресса. Ветер с залива нес запах голода – кислый, тоскливый. И тления – где-то горели свалки, где-то не убирали падших лошадей.
В эту стужу, в первых числах февраля, в ту же квартиру на Выборгской заглянул нежданный гость. Человек в добротном, но неброском пальто, с лицом, усталым до онемения, но с глазами, которые все еще сканировали комнату, цепляясь за детали – за газету на столе, за походный чемоданчик Матвея у двери. Это был капитан Железнов, Григорий Семенович. Старый знакомый деда Игнатия еще по службе в Министерстве Путей Сообщения, а ныне – оперативный работник Отдельного Корпуса Жандармов, скромно именовавший себя "чиновником особых поручений".
"Здравствуйте, Игнатий Петрович. Матвей Григорьевич," – его голос был хрипловат, как будто простужен холодом улиц или чем-то другим. Он скинул пальто, сел к столу, не дожидаясь приглашения, и потянулся к самовару. Руки дрожали едва заметно.
"Гриша? Что стряслось? Вид-то у тебя..." – начал дед Игнатий.
"Стряслось, Игнатий Петрович? Город вскипает, как плохо смазанный котел. Вот что стряслось," – Железнов отхлебнул чаю, согревая ладони о стакан. Его взгляд был направлен в окно, на сумрачные улицы, где уже зажигались редкие фонари. "Ходишь по этим улицам... и чувствуешь. Не просто холод. Злобу. Глухую, как этот гул заводской, но уже не терпящую."
Он помолчал, собираясь с мыслями, сбрасывая маску служаки.
"Февраль... да, началось как всегда – с хлебных очередей. Женщины. Бабы, прости господи. Замерзшие, голодные. Потом к ним пристали рабочие с Выборгской стороны. Путиловцы встали – требования повысить расценки, пайки... Обычное дело, казалось бы. Мы, в Охранке... знали о подпольных кружках, о листовках. Филеры докладывали: 'болтовня', 'незначительные группы'. Наружка работала, аресты были... но..."
Железнов нервно потер виски.
"Но это было как пытаться затыкать пальцами трещины в дамбе, которая вот-вот рухнет. Улицы заговорили. Не отдельные крикуны – весь город! Рабочие кварталы, студенты, солдаты запасных полков... Те самые солдаты, которых сюда пригнали с фронта переформировывать, озлобленные, голодные, видевшие смерть и бессмысленность. Они вышли из казарм. Не по приказу – сами!"
Он встал, зашагал по комнате, его тень прыгала по стенам в свете керосиновой лампы.
"23 февраля... По старому стилю. Международный женский день. Бабы вышли – 'Хлеба и мира!'. А к ним – рабочие. А к ним – студенты. А потом... солдаты. Павловский полк, Волынский... Знаменская площадь. Толпа, как живое море. Казаки... казаки отказались разгонять! Представляете? Казаки! Они только смотрели. А потом... гвардейцы на Знаменской. Команда... залп..."
Железнов замолчал, сглотнув ком в горле. В комнате было слышно, как трещит огонь в лампе.
"Кровь на снегу. И это был конец. Искра в порох. Солдаты Волынского полка взбунтовались на следующий день. Убили офицера, который приказал стрелять. Вышли с оружием, с красными тряпками на штыках! Бросились освобождать арестованных с Выборгской. Пошли громить участки, жандармские управления... Арсенал захватили – оружие народу!"
Он резко повернулся к ним. В его глазах был ужас и профессиональное, почти клиническое понимание катастрофы.
"Мы сидели в Охранном Отделении на Гороховой. Как крысы в ловушке. Телефоны молчали – провода перерезаны. Телеграф – тоже. Те самые 'чудесные' провода, о которых ты, Игнатий Петрович, читал с восторгом... они первыми и пали. Символ связи империи – порван. По улицам бегали толпы с винтовками, с красными флагами. Жгли полицейские участки. Арестовывали... нас. Жандармов, городовых, чиновников... Кто успел – сбежал, переодевшись. Кто не успел..."
Он махнул рукой. Судьба тех, кто не успел, была ясна без слов.
"Царя... отрекся. Как карточный домик. Гучков, Шульгин... Псков. Все. Монархия кончилась. Власть взяла Дума, этот Временный комитет... а потом и этот Совет рабочих и солдатских депутатов. Двоевластие. Хаос!"
Железнов засмеялся, коротко и горько.
"Октябрь? Ах, Октябрь... Это был не штурм, Игнатий Петрович. Это был финал агонии. Временное правительство... Керенский... Болтуны и импотенты. Они думали, что можно управлять этим безумием речами и приказами, которые никто не слушает. Солдаты не хотят на фронт. Рабочие хотят фабрики. Крестьяне режут помещиков и делят землю. А немцы у ворот!"
Он подошел к окну, распахнул форточку. С улицы донесся отдаленный гул – не заводской, а митинговый. Крики, пение "Марсельезы", а потом и "Интернационала".
"Большевики... Ленин... Троцкий... Они не создали революцию. Они оседлали стихию. Они сказали то, что хотели услышать: 'Мир!', 'Земля!', 'Власть Советам!', 'Долой войну!'. Им поверили. Потому что больше верить было некому. А у них была железная воля и организация. Красная гвардия... матросы... распропагандированные полки. Штурм Зимнего? Да это был спектакль! Почти бескровный... в тот момент. Правительство сидело там, как призраки, в пустых залах. Никто за него не вступился. Империя умерла еще в Феврале. Октябрь – это просто похороны и... начало новой смуты."
Железнов закрыл форточку, обернулся. Его лицо было пепельно-серым.
"Я уезжаю. Сегодня. Куда – не знаю. На юг, может. Или... куда глаза глядят. Охранка разгромлена. Филерам, осведомителям... ох, лучше не думать, что с ними делают. Царская Россия кончилась. Теперь здесь будет... что-то другое. Кровавое. Жестокое. И я не знаю, будет ли в этом новом мире место для твоих проводов и аэропланов, Игнатий Петрович. Или только для винтовок и крови."
Он взял пальто, резко, почти по-военному, поправил плечи.
"Берегите себя. Особенно тебя, Матвей. Рабочий теперь – царь. Но... посмотрим, как долго." Он кивнул и вышел, растворившись в холодном сумраке петроградской ночи, такой же ненадежной и полной неизвестности, как и будущее огромной, разваливающейся на глазах страны.
Дед Игнатий и Матвей молчали. За окном горели фонари – символ того самого прогресса. Но свет их казался теперь зловещим, выхватывая из тьмы не величие индустрии, а хаос новой эры. Гул митинга доносился уже явственнее. Это был гул не машины, а разбуженного и яростного народа. Гул Революции. И пахло уже не порохом далекого фронта, а дымом грядущих пожаров Гражданской войны.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 3 https://tehnologiya-111.blogspot.com/2025/07/3.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий