Кабинет был стерильным и тихим, если не считать гудения компьютера и шелеста бумаг в руках капитана Сидорова. Майор Волков стоял у окна, глядя на серую московскую улицу.
— Опять дело по "дискредитации", — пробормотал Сидоров, не отрываясь от папки. — Студентка. Вышла с плакатом "Нет войне".
Волков медленно обернулся. В его взгляде была усталость.
— "Нет войне"... А войны, как нам велено говорить, нет. Есть специальная военная операция. Как же тогда можно быть "против" того, чего нет?
Сидоров пожал плечами, продолжая читать.
— Инструкция есть инструкция, Андрей Петрович. Термин "война" используется для дестабилизации, для разжигания паники. А действия этой студентки... они подрывают доверие к Вооруженным Силам и целям операции. Это антигосударственная позиция.
— Погоди, Фёдор, — Волков подошел к столу. — "Антивоенный". Что значит это слово? Оно значит "выступающий против войны", "направленный против войны". Всё просто. То есть, человек выступает против вооруженного конфликта, против кровопролития.
— Ну да, — Сидоров наконец поднял глаза. — И что?
— А то, что мы официально заявляем, что никакой "войны" в этом значении нет. Есть СВО. Но при этом мы судим людей за "антивоенные" действия. Мы осуждаем их за то, что они выступают против явления, существование которого мы сами же отрицаем на официальном уровне! — Волков постучал пальцем по столу. — Это же... лицемерие чистой воды. Мы говорим: "Не смейте называть это войной!", а потом сажаем за то, что человек говорит: "Я против войны".
Сидоров нахмурился.
— Это демагогия, Андрей Петрович. Ты же понимаешь, контекст важен. Их "антивоенная" позиция на практике означает противодействие действиям нашего государства, нашей армии. Это работа на врага, по сути. Неважно, как они это называют.
— Важно! — Волков повысил голос, но тут же осекся, оглянувшись на дверь. Он продолжил тише: — Важно, потому что слова имеют значение. Если мы сами не можем честно назвать вещи своими именами, но караем других за использование этих же самых "неправильных" слов в их прямом значении – "против войны", то на чем держится наша позиция? На приказе? На страхе? Мы требуем от граждан не называть войну войной, но сами наказываем их за "антивоенные" настроения. Это абсурд.
Сидоров отложил папку и посмотрел на Волкова тяжелым взглядом.
— Ты слишком много думаешь, майор. Наше дело – исполнять. А трактовки оставь тем, кто наверху. Эта студентка выступила против линии партии и правительства в критический момент. Вот и вся суть ее "антивоенных" действий. Не надо усложнять.
Волков ничего не ответил. Он снова повернулся к окну. За ним серое небо давило на серые дома. В кабинете повисло молчание, густое и неприятное, пропитанное невысказанным противоречием и холодом двойных стандартов. Слово "антивоенный" — такое простое и понятное — здесь, в этих стенах, изгибалось и ломалось под давлением служебной необходимости, теряя свой первоначальный смысл и превращаясь в синоним предательства. И оба они это понимали.
***
Прошло несколько дней. Волков и Сидоров оказались вместе в кафе – одном из немногих мест, где можно было говорить чуть свободнее, скрываясь за мирской суетой. Разговор о студентке и "антивоенных" настроениях оставил неприятный осадок.
— Фёдор, мы с тобой оба академии заканчивали, — начал Волков, глядя на тлеющий кончик сигареты. — Военную теорию изучали. Давай начистоту, как теоретики. Что такое, по-нашему, СВО – специальная военная операция?
Сидоров выдохнул дым.
— По теории? Это ограниченный по целям, времени и используемым силам и средствам конфликт. Не подразумевает полной мобилизации государства, экономики. Цели четко очерчены – демилитаризация, денацификация, защита республик, как заявлено. Удар по военной инфраструктуре, избегание тотального разрушения гражданской, если возможно. Минимум перехода на "военные рельсы" всей страны.
— Хорошо, — кивнул Волков. — А где, по той же теории, заканчивается СВО и начинается... война? Полноценная, как ее описывал еще Клаузевиц.
— Когда цели расширяются до полного разгрома противника, смены его политического строя силой, — ответил Сидоров, чуть подумав. — Когда начинается общая мобилизация, экономика полностью перестраивается под нужды фронта. Когда стирается четкая грань между военными и гражданскими целями в стратегии ударов. Когда конфликт перестает быть "специальным", "ограниченным", а становится тотальным для вовлеченных сторон. Когда риторика переходит от "операции" к "отечественной", "народной".
— Тотальным... — Волков посмотрел Сидорову в глаза. — А какой следующий теоретический этап эскалации? Тот самый, о котором не любят говорить, но который тоже описан в теории войн? Когда целью становится уже не просто победа, а... уничтожение?
Сидоров помолчал.
— Ты про *bellum internecinum*, которую сегодняведет Израиль против Полистины? Войну на истребление? Или то, что сейчас модно называть... — он понизил голос, — "тотальный геноцид государства"? Уничтожение его как политической, культурной, национальной единицы? Ликвидация самой идентичности? Это крайняя форма. Теоретический предел, когда война ведется уже не за ресурсы или политическое влияние, а за само существование или несуществование противника как такового.
— Вот. Теоретический предел, — повторил Волков глухо. — А теперь давай посмотрим на то, что происходит на Украине. Год с лишним. Мобилизация, хоть и "частичная". Экономика – все больше на военные нужды. Удары по энергетической инфраструктуре всей страны зимой. Риторика, риторика-то какая с обеих сторон! Где мы сейчас находимся, Фёдор, если смотреть с точки зрения этой самой бездушной военной теории? Все еще СВО с "ограниченными целями"?
Сидоров вздохнул глубоко, так, что стала заметно волнение.
— Цели не менялись, — сказал он твердо, но без прежней уверенности. — Защита русскоязычных, безопасность наших границ...
— Цели, может, и не менялись на словах, — перебил Волков. — Но масштаб? Длительность? Методы? Вовлеченность всего общества? По всем теоретическим выкладкам, Фёдор, по всем признакам... это уже давно перешло границу "специальной операции". Мы ведем самую настоящую войну, даже если боимся этого слова.
Он помолчал.
— И глядя на то, как все развивается, на эту спираль эскалации... Иногда становится страшно, как близко теория может подойти к реальности. Особенно та, последняя, самая страшная стадия, о которой ты упомянул. Не дай Бог, конечно. Но теория описывает и такие варианты.
Сидоров завершил трапезу. В его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание, смешанное с тревогой.
— Теория теорией, Андрей. А приказ есть приказ. И реальность такова, что мы должны победить. Любой ценой.
Но в этот раз его слова прозвучали не как убежденность, а как заклинание. Оба офицера, прекрасно разбиравшиеся в военной теории, посмотрели друг на друга и поняли – или, скорее, почувствовали, – что теоретические модели и реальность на Украине опасно сблизились. И что линия между "войной" и той самой, последней, ужасающей стадией, может оказаться тоньше, чем им хотелось бы думать. Понимание пришло не в виде четкого ответа, а в виде холодного осознания масштаба и опасностей происходящего, далеко выходящих за рамки первоначально заявленной "специальной операции".
Комментариев нет:
Отправить комментарий