Введение
Солнце уж к лесу клонилось, косыми лучами золотя трухлявые венцы изб да седые маковки крапивы у завалинок. Сидела на крыльце своем скособоченном бабка Устинья, старая, сухая, как былинка. Очи ее выцветшие глядели на пустую улицу, где лишь ветер гонял пыль да курица копалась в дорожном соре.
– Ты, мил-человек, спрашиваешь, пошто деревня наша изводится? – прошамкала она, не поворачивая головы, словно чуяла вопрос за спиной. – А куда ж ей, родимой, деваться? Погибает она, как и весь наш род людской, от веры нашей безудержной.
Она перекрестилась костлявой рукой, но не на церковь, а словно отгоняя что-то от себя.
– Батюшка в храме глаголет нам о любви да о прощении. И то правда, слово Божье сладко. Да токмо любовь-от без закона, что птица без крыльев – трепыхается, а не летит. Закон-от в Ветхом Завете был, Моисеем данный, строгий, как жить, как есть, как с соседом дела вести. А в христианстве сказано: «Возлюби». А как возлюбить, коли порядка нет ни в голове, ни в доме? Социальная технология-то, как вы, ученые, говорите, страдать будет. Вот она и страдает.
Бабка Устинья обвела взглядом пустые окна соседней избы.
– Мужиков-то в деревне нетути. Али спились, али на войне сгинули. А отчего спились? А оттого, что грех-от вином залить – дело нехитрое, почитай что похвальное. Удаль молодецкая! А утром после отравления голова болит, работа стоит, скотина не кормлена – так то грех житейский, на исповеди отпустится. Батюшка епитимью наложит, да и простит. Вера-то наша прощает все. Она неудержимая, она не ставит препон, не кладет узды на душу буйную. Вот и несется душа та, прощением омытая, прямиком в пропасть.
Она вздохнула так глубоко, что, казалось, вся вековая скорбь вышла из ее груди.
– Погляди кругом. Поля зарастают. Избы гниют. Бабы одни остались да старики. Мы, старики, помним еще, как оно было, когда страх Божий в сердцах жил крепче, чем хмель в голове. Когда за кражу аль за леность не только батюшка журил, но и мирской сход судил строго. Был закон, и был порядок. А ныне – беззаконие. Ибо любовь без порядка – то пожар, что спалит все дотла.
– Кто помоложе да покрепче был, того война забрала. Царю солдаты нужны. А кто остался – тех зеленое вино доконало. Лежат косточки их на погосте, а иные и вовсе без вести сгинули, в пьяной драке аль в зимнем лесу замерзши.
Она помолчала, глядя на темнеющий силуэт церкви.
– Эпоха-то наша, стариковская, давно прошла. Мы – последние былинки на выжженном поле. Доживаем свой век. А за нами – никого. Лишь ветер гуляет в пустых избах. Вера наша светлая, да неудержимая, привела нас не в Царствие Небесное, а сюда, на пепелище. Али, может, это и есть наш путь – сгореть дотла в любви да всепрощении, не оставив после себя ни дома, ни пашни, ни наследника.
Бабка Устинья замолчала, и ее слова, казалось, впитались в сухие бревна крыльца, в пыль дороги, в тишину умирающей деревни. Она думала, что говорит в пустоту, но молодой человек, присевший на завалинку, слушал ее не отрываясь. Он не был ни купцом, ни случайным проезжим.
Когда старуха умолкла, он тихо спросил:
– Горькие слова говоришь, матушка. И правдивые. Ты видишь болезнь. А видела ли ты лекарство?
Устинья лишь махнула рукой.
– Какое уж тут лекарство, чадо? Смерть – она не лечится. Доживаем.
Человек покачал головой.
– Я много таких деревень повидал. Это болезнь, что гложет нашу землю. Но я здесь не случайно. Ты говорила о мечте, бабушка. О деревне, где вера и дело – как два крыла у птицы. Где мужики строят, а не пьют. Где детей учат и ремеслу, и слову Божьему.
Устинья недоверчиво посмотрела на него.
– Мечты – они на то и мечты, чтоб во сне видеть.
– А я видел такую деревню наяву, – так же тихо сказал незнакомец. – Далеко отсюда, на краю лугов. Была там русская деревня, такая же, как ваша, и рядом – селение мусульманское.
На северной окраине Вологодской губернии, где сосны встречаются с туманом, а реки текут неспешно, словно размышляя о судьбах людей, стояла деревня Крутоборка. Всего двенадцать изб, тёмных от времени и ветра, тянулись вдоль извилистой дороги, покрытой песком и хвоей. Деревня жила в ритме природы, как и её предки — в ладу с лесом, с морозом, с тишиной.
Старожилы помнили: ещё при царе Александре Павловиче сюда приходили странники — с котомками, с Писанием, с рассказами о чудесах. А потом всё тише стало. Жизнь замкнулась в круг: весна — пашня, лето — сено, осень — гриб да ягода, зима — вязание, сани, сказки у печи. Вечерами пахло смолой и хлебом. Снег скрипел под валенками, как будто старый дед что-то шептал сквозь мороз.
В центре деревни стоял колодец, сложенный из толстых брёвен. Говорили, выкопал его ещё дед Савелий, крепостной беглый, что в лесах прятался от помещичьей охоты. Колодец знал всё: кто женился, кто умер, кто корову продал, а кто зажился сгорбленным отшельником. Девки шли к нему, ведра брякали, платья шуршали. У колодца и решались судьбы.
Была там бабка Авдотья — мудрая женщина, а по молодости, говорят, обучалась целительству. Вечерами её избушка светилась тёплым огнём, и детвора любила заглядывать в окна: а не варит ли она снадобье? А Авдотья только усмехалась и ставила на окно тарелку со сладостями — угощая всех.
Один раз в году приезжал ямщик с почтой. Привозил газету, бумагу, редкую весть. Люди собирались у грамотного Никиты, который в армии читать научился, и слушали: кто умер, кого сослали, где войны. А потом снова замирала деревня, будто и не касался её внешний мир.
И только ветер трепал старые крыши, заглядывал в щели, выл в печных трубах.
Среди прочих изб в Крутоборке одна выделялась особой аккуратностью. Сруб был свежий, крыша крыта тесом, а окна — с резными наличниками, что выглядели чересчур нарядно для этой отдаленной деревни. В этой избе жил отставной солдат — Егор Сергеевич, участник турецкой кампании и храбрец, получивший в бою шрам от сабли и пожизненную пенсию.
Вернулся он в Крутоборку не один — с женой Марфой и двумя детьми. Старший, Павлуша, уже помогал в хозяйстве, а младшая, Аленка, ещё бегала босиком по двору, гоняя кур.
Жили Егоровы по-военному: в избе чисто, всё по местам. Справа от входа — красный угол, с Писанием и солдатской медалью в рамке. Перед Писанием всегда горела лампада. Каждый вечер Егор становился на колени, читал молитву медленно, с чувством, будто перед Самим Богом. Рядом висела вычищенная шинель — память о службе.
Печка стояла по левую руку — большая, русская, белёная. Марфа умела в ней печь хлеб, варить кашу, топить бани-каменки. Детвора зимой спала на печи: там тепло, и можно было слушать, как потрескивают поленья, и мечтать о сказках, что Марфа шептала перед сном.
Полати шли вдоль стены — широкая деревянная скамья-полка, где спал сам Егор. А под полатями — сундук: с военным форменным кителем, с письмами, с трофейным Кораном. То была его память, и туда никому, кроме хозяина, ходу не было.
Во дворе у Егоровых — сарай с овцой, корова Мурка, курятник и даже старая телега, которой Егор особо гордился: сам чинил, сам подбивал. Весной пахал на ней огород — не большой, но ухоженный, с капустой, репой, бобами и мятой по краю.
Каждое утро Егор выходил на крыльцо, проверял топор, косу, оглядывал небо, как будто командовал ротой: «Марфа, дождь будет. Надо сенцо прибрать. Павлуша, метлу возьми — дорожку вымети. Аленка, не лезь в бочку!» Всё строго, но по-доброму.
Зимой они вязали лапти, чинили сбрую, Егор учил Павлушу точить ножи и читать по букварю. В избе было тесно, но тепло. Вечерами Марфа доставала прялку, пела старинные напевы, а Егор рассказывал о дальних краях, где "солнце жарче, чем у нас костёр, а турки в красных штанах бегают".
Люди в деревне уважали Егора — и за строгости, и за хозяйственность. А когда кто болел, звал его: "Уж Егор Сергеевич знает, как рану перевязать, как пар подать, чтоб дух обратно в тело вернулся".
Так и жили. Изба — как маленькая крепость: с теплом, с укладом, с честью. Мир был большой, но у каждого был свой угол, где жизнь текла неспешно, но с достоинством. И в этих бревенчатых стенах, среди запаха дыма, хлеба и пряжи, рождались судьбы — простые, как северный ветер, но крепкие, как корни вековой сосны.
Продолжение:
Когда Павлу Егоровичу исполнилось семнадцать, отец сказал:
— Пора, сынок. Мужик без избы — как воин без ружья. Зимой начнём лес валить, а к лету — избу поставим.
Так началась новая страница в жизни семьи.
Выбор места и заготовка
Место для новой избы выбрали с отцом у южной окраины деревни, на пригорке, чтобы весенние воды не подтапливали. Рядом — ельник, чуть дальше — ручей, удобно: и дрова, и вода под рукой. Осенью, до первого снега, свалили два десятка сосен — сухостой, ровные, без сучков. Егор сам учил сына: как валить, как очищать ствол, как на лошадке вывезти к месту стройки.
Строили всем миром. Весной поставили сруб — четырёхстенок. Бревна тесали топорами, с углами «в обло», чтоб тепло держалось. Углы плотные, с мхом в просветы. Высота стен — с прицелом на будущую печь, чтоб дым не шёл по потолку.
Планировка избы
Изба была однокамерная, с тёплой горницей и сенями.
1. Сени
Вход с улицы вёл в сени — холодное помещение между улицей и тёплой частью дома. Тут хранили ведра, инструменты, дрова на день, зимой — корыта с бельём. Летом — сушили травы.
2. Горница (жилая часть)
Сени вели в горницу — основное помещение. Пространство делилось условно на несколько частей:
- Красный угол — по диагонали от входа. Тут — Писание, лампада, вышитое длинное полотно для молитвы. Ни в коем случае нельзя было садиться в красный угол спиной, уважение к Писанию.
- Печь — большая русская, из кирпича на глине, с лежанкой. Печь стояла ближе к середине стены, чтобы обогревать всё помещение. Топка выходила в сторону входа, чтобы удобнее было закладывать дрова.
- Полати — широкие дощатые настилы у печи. На них спали зимой, грелись.
- Обеденный стол — длинный, с лавками, ближе к окну. Тут ели, работали, принимали гостей. Над столом — полка для хлеба, соли, лука и молитвенник.
Пол — из толстых досок, потолок низкий — чтоб тепло не уходило. В углу — сундук с одеждой, скатертями, полотенцами, а рядом — прялка и кросна, для будущей жены, которую Павел надеялся привести через год-другой.
Хозяйственный двор
Рядом с избой Павел с отцом начали обустраивать двор — важнейшую часть мужского хозяйства.
1. Навес и телега
Сразу у стены — навес из жердей, под которым стояла телега, вилы, лопата, коса, запас сена для козы.
2. Сарай и амбар
Поставили сарай для дров и мелкого инвентаря. За ним — амбар на высоких столбах, чтоб мыши не лезли. Там хранили зерно, муку, запас соли, репу и сушёные грибы.
3. Хлев
Дальше по участку — хлев, бревенчатый, но без утепления, делился на две половины: для козы и для будущей коровы. Внутри — стойла из жердей, кормушки, ларь для сена. Пол — с уклоном, чтобы можно было смывать навоз.
4. Курятник и гумно
К задней части двора примыкал курятник, с насестами и лазом. За ним — гумно: площадка для молотьбы, укрытая соломой. Здесь же — стог сена и куча навоза для будущего огорода.
Окружение
Во дворе росла берёзка, посаженная Марфой в день начала стройки — "для тенечка в летнюю жару". Под берёзой — лавка. Весной Павел сядет на неё, глядя на свою первую избу и слушая пение скворцов.
Изба получалась крепкая, хозяйственная, без лишней роскоши, но с душой. С такими избами и деревня крепла, и род продолжался.
Осенью, после покрова, когда утренние туманы стелются по оврагам, а воздух хрустит от инея, отец с сыном запрягли лошадь в телегу. Везли на ярмарку в уездный город: две кадки мёда, выделанную козлиную шкуру, мешочек сушёных грибов и самодельные ложки, что Павел вырезал долгими зимними вечерами.
С вечера собрали, всё увязали. В путь вышли затемно. Телега поскрипывала, лошадь мерно цокала по промёрзлой дороге, и в редких просветах леса начинали тускло светиться зори.
Егор Сергеевич, закутавшись в армейский плащ, держал вожжи и вдруг, не глядя на сына, сказал:
— А ведь ты подумай, Павел, как всё в этом мире устроено. Всё на своих местах. Солнце всходит и заходит, зёрнышко в землю ложишь — рождается колос, ребёнка зачал — через девять месяцев он плачет. Всё по закону. А попробуй нарушь — и всё рушится.
— Божий закон? — переспросил Павел.
— А чей же ещё? — отозвался отец. — Не людской ведь. Люди свои законы пишут и переписывают, а Божьи — от начала мира. Не убей, не укради, не прелюбодействуй — сказано ясно. А кто живёт по ним, тот человек. А кто нет — скотина с руками.
Они ехали мимо редких деревень, а лес становился всё гуще. Пахло сыростью, опавшими листьями и лошадиной шерстью.
— А праведники? Пророки? — спросил Павел, задумчиво крутя в руках старую медную монету.
— Пророки — как вехи, как путеводители. Один скажет: туда нельзя. Другой — здесь трясина. А третий — вон путь, идите. Да кто слушает? — вздохнул Егор. — Люди глухие стали. Вот и пророков своих камнями побивали. А Бог терпел. До поры.
— А грешники?
— Есть разные. Один — грешник, да с покаянием. А другой — с гордостью. Вот тот и погибнет.
Потому что суть ведь не в ошибке. Мы все ошибаемся. Суть в том — признаёшь ли ты перед Богом, что не прав. Или всё своё гнёшь. Есть такие — и воруют, и блузят, и хулить Бога не боятся — и не каются. Это не просто грешники, это — беззаконники. Против самого порядка Божьего.
Телега въехала на просеку, и солнце, будто свеча, заблестело меж деревьев.
— А свобода? — тихо спросил Павел. — Если всё по закону, зачем выбор?
Егор усмехнулся, поправил подпругу.
— Вот глянь, сын, вот дорога. Видишь? Едет телега. Колёса катятся. Это — порядок. А куда поедешь — направо или налево — решаешь ты. Свобода не в том, чтобы без дороги, а в том, чтобы по ней с умом идти. Бог дал человеку и разум, и совесть, и Слово Своё устами пророков. Не хочешь — не иди по добру, никто не держит. Но знай: как поступишь — так и пожнёшь.
— Так, выходит, смысл жизни — идти по этой дороге?
— Нет, — мягко сказал отец. — Смысл — дойти. До дома. До света. До Того, Кто нас сотворил. А путь каждый выбирает сам. Один на базар за правдой, другой — за серебром, а третий — вообще по лесу плутает.
Они замолчали. Лошадь шла тихо, дорога ползла под колёсами. Впереди начинался дым уездного города — начались торги, шум, мирская суета.
Но в сердце Павла остался тот лесной разговор — простой, как хлеб, и глубокий, как колодец.
Продолжение:
На ярмарке шумело людское море: торговцы, ремесленники, крестьяне из соседних деревень, купцы с города. Весь день проходил в гуле, запахах свежего хлеба и копчёной рыбы, с щелканьем монет и хриплым голосом стариков, пытающихся продать свои товары за большую цену. Егор Сергеевич взял в руки палку и поставил её на землю, чтобы не терять свой товар из виду.
— Павел, помни, торг — это искусство, но главное в нём — не обмануть, а сохранить уважение. С каждым покупателем нужно быть вежливым и внимательным, как будто он — гость. А если уступить — уступай с умом. Торг — это не война, а братская помощь. Ты не продаёшь товар, ты продаёшь свою работу, свою душу, свой труд.
Павел слушал внимательно, вытирая от тяжёлого труда руки о грубую ткань своего плаща. Он уже чувствовал вкус к торговле, знал, как правильно подойти, как предлагать товар, как сыграть на интересе. Сегодня продавалось всё — и мёд, и грибы, и ручной труд. Но среди всего этого суетного торга его взгляд неожиданно остановился на девушке.
Её лошадь мерно шагала по площади, а она, в военной амуниции, с чёрным, как смоль, поясом и вооружением, излучала необыкновенную грацию и силу. Её темные глаза, казалось, видели всё, даже то, что происходило в глубинах душ. Капюшон с золотой вышивкой подчёркивал её красивое лицо, а на лошади она сидела уверенно и с гордостью, словно рыцарь. Всё в ней было неподобно простым деревенским девушкам.
Егор заметил её сразу, и что-то в его глазах изменилось. Он повернулся к Павлу.
— Смотри, сынок. Это не просто покупатель. Я знаю её отца. Это — дочь моего старого друга. Он был снайпером в тех самых войнах на Кавказе. Мусульманин, честный и храбрый человек. Мы с ним вместе служили, кровь проливали. А её зовут Айша.
Павел молчал, но его лицо выдавало все. Он нервно косил взглядом на девушку, но так, чтобы не привлекать её внимания.
Айша спешилась, встала на землю, и её пальцы быстро и уверенно обвели товар. Она подняла взгляд и заметила юного Павла, стоящего рядом с отцом. Их глаза встретились, и Павел почувствовал, как внутри него что-то ёкнуло. Она не сказала ничего, но взгляд был... странный. Задумчивый, словно она что-то узнала о нём. Оказавшись рядом, она подошла к Егору.
— Это ваши изделия? — спросила она, указывая на ложки, вырезанные Павлом. — Это... мастера вашей семьи делают? Они такие особенные. Очень красивы.
Егор ответил сдержанно, но с уважением.
— Да, это мой сын. Он ещё молод, но уже много чего может сделать руками. Я горжусь им.
Айша изучала Павла. Он стоял молча, краснея, но, возможно, совсем не знал, что сказать. Она улыбнулась ему — не без какого-то скрытого понимания.
— Я заберу весь товар, — сказала Айша с лёгким акцентом, — но мне интересно узнать, кто это вырезал такие ложки. Я хочу поговорить с этим мастером.
Павел потянулся было к товарам, но его руки дрогнули, и он задержался, не зная, что ответить. Егор заметил это и сразу понял.
— Это мой сын, Павел, — сказал он, и в его голосе прозвучала лёгкая настойчивость. — Мы отправляемся домой. Павел скоро будет не только хорошим мастером, но и достойным мужем.
Айша смолкла на секунду, затем слегка наклонила голову.
— Очень радостно будет встретить такого человека. Удачи вам. — Она добавила: — Это, наверное, судьба, что мы встретились сегодня. Прощайте.
С этими словами она повернулась и, с легкой грацией, направила лошадь обратно в сторону своих спутников.
Павел стоял, словно в забытьи, а Егор Сергеевич знал, что случилось то, что должно было случиться.
Дорога домой была тиха. Погода была холодной, а звёзды только начинали сверяться на небе. Павел сидел, задумчиво глядя в землю, а Егор Сергеевич молчал до самой ночи. Наконец, он повернулся к сыну и сказал:
— Так, сынок. Видишь, как всё у нас в жизни устроено. Это не просто так, что ты её увидел. Жизнь — она не о том, что ты хочешь. Она о том, что тебе нужно. Айша — это твой путь, если ты решишь связать свою жизнь с ней.
— Но как...? — Павел запнулся. — Я же ещё не готов.
— Ты готов, — сказал Егор. — Потому что ты уже стал мужиком. Тебе не нужно быть идеальным, не нужно делать всё правильно. Женитьба — это не просто союз двух людей. Это союз двух судеб. Ты будешь за ней, а она — за тобой. Вы будете поддерживать друг друга. Это и есть смысл: в поддержке, в любви, в совете.
Он посмотрел на сына.
— Женитьба — это как построить избу. Ты чертишь план дома, распологаешь его на плане участка, делаешь планировку участка строишь её не для себя, а для неё, для детей, для всех, кто придёт к вам в дом. Она будет твоей половиной. А ты будешь её опорой. По правилам: сначала сватать, потом решать всё с родителями. Не торопись. Всё будет, как должно быть.
Павел замолчал, и дорога казалась ему теперь длинной и бесконечной. Смыслом жизни было что-то очень простое — идти рядом с тем, кто тебе дорог.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
https://tehnologiya-111.blogspot.com/2025/06/2_0170206377.html?m=1
СОДЕРЖАНИЕ
